Поле несовпадений

Новосибирск накрыли «Три вороны. Фестиваль уличных театров». Благодарная публика променад-спектаклей гуськом покоряет центральные улицы и предместья. В городе редкие птицы — партнеры «Первого театра»: столичные режиссеры, смелые артисты. Клин интеллектуализма клином площади вышибают. Клин постановщика Семена Александровского и драматурга Михаила Дурненкова улетел на юг Льва Николаевича Толстого.

Спектакль «В.м.и.п.с.с.ж.н.м.м.с.и.н.с.» препарирует воззрения старца на женскую и мужскую роль в создании и хранении мира. Жизнь прожить — не поле перейти. Актеры, занятые в спектакле, прорываются на ту сторону — вместе с публикой. В пути гоняют чаи, вдыхают аромат трав, видят, как озарение сменяется закатом, а надежда — расхождением. Слова впечатываются в экспериментальные земли поселка Элитный. Песнь песней правится языком «Фейсбука». Женское с одной стороны и мужское с другой обращается к идеальному Ты, имея в виду бога, но не того, ранешного, а теперешнего, которого принято именовать Мрзд.

В этом сезоне ребус выписанных Левиным (читай — Толстым) букв уже отгадывали в «Глобусе». Тем любопытнее подобрать к Китти (читай — Софье Андреевне) другие ключи. Под фонарем рампы их искать сподручнее, зато на природе понимаешь, что отмычкой может стать и обыкновенный прутик.

«Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья», — догадывалась в позадругом веке возлюбленная Льва. Мы видим в этих буквах иную грамоту. Вернее, режиссер и сценарист — свою, я — свою.

В — воля. Современный человек больше не крепостной у Всевышнего, свободный, неприкаянный. Обращается к Небу, в которое не верит, получает откровения, которые игнорирует. Тренеры всех мастей умеют объяснить черта лысого. Отпускают грехи по-быстрому: толерантность требует жертв. «Невозможно ни Богу, ни людям диктовать нам форму отношений наших», — молится героиня спектакля.

М — маска. Идущие навстречу друг другу мужчина и женщина воображают, что движутся в торсионном поле, а на самом деле их обнимает социальный штиль. «Нет ничего мужского и ничего женского в союзе нашем, а есть лишь любовь и любовь, что при умножении они создают новую любовь, новую мультилюбовь и носят ее в слинге с собою повсюду», — обращается в пустоту герой. Отказываясь от роли, он лишь напоминает себе, что не получил ее. Пришел было на распределение, а там новый либеральный формат — перформанс. Не пригодился со своей станиславщиной «верю — не верю». Урезанным составом справились.

П — предел. Сила современного человека безгранична, как и он сам лишен краев — настоящее облако в штанах. «Работодатель, жалкий раб мира политкорректности» повелевает прошлым, настоящим и будущим. Тварь я дрожащая или право на ипотеку имею?!

С — СОС. Сейчас со всей мочи завою с тоски — никто не услышит. Моя природа не дает мне спать. Мы движемся как призраки фей на трамвайных путях. Только не с кем посидеть на трубах у начала кольцевой дороги. «Маленький хомячок будет крутить колесо, питающее вай-фай дома нашего, а маленький ослик будет крутить колесо, питающее игровую приставку, и через то воистину начнем ощущать мы родство с миром природы».

С — сила. Царь зверей, венец мироздания, лучший по профессии, гармонично развитая личность, миллионер и плейбой. Женщина становится все совершеннее, а реальный мужчина в ее требовательных глазах все неказистее: «Чтобы был ты мне не книгой, а тысячью книг, чтобы был ты для меня миром, развивающей средой, образовательной платформой, вселенной и Инернетом».

Ж — железобетон. Обещания лишают азарта. Только свободные вовремя командуют: «Продавай», только не отяжеленные ограничениями добиваются настоящего наслаждения. «Разве недостаточно было бы нам одного раза, чтобы понять, что нет любви, а значит, нет повода нам сливаться в любви вновь и вновь, и потому только вновь и вновь я иду к тебе и буду идти к тебе вновь и вновь, потому что невозможно наесться желанием, потому что желание есть процесс, а еда есть тяжесть в желудке и отвращение к тому, что не любишь на самом деле».

Н — не ровен час все рухнет. Оглядываешься, задыхаясь, а нет ни в ком кислороду. Доходишь до призовой игры — а там повторение. Вкладываешь в основные фонды, а остаешься ни с чем. Лучшие друзья, любимые женщины, которых — как реки — не повернуть вспять, все научились метко стрелять. Чувствуешь себя избранным. Как мишень в тире.

М — меланхолия. Планета уже в пути, Вагнер настороже. Тучи супят брови, ветер тоже строжится. Природу трудно поставить на паузу — здесь подсобрал, а там порвалось. «Не хочу порабощать тебя через чувственность, не хочу властвовать своими идеальными формами, так тело мое принадлежит только мне».

М — мейнстрим. Джон Леннон умер у тебя на глазах, Джим Моррисон умер у тебя на глазах. А ты остался таким же, как и был — предсказуемым долгожителем, лошадкой, везущей хворосту воз. Спринтеры быстрее стайеров, стайеры сильнее спринтеров. Выносливость воспитывается возрастом, интеллект — как баран — не ест комбикорм. Прижмись ко мне нежно, пока никто не заметил эту нашу парную банальность. «И неважно как назовут наши отношения люди и государство, главное, чтоб тебе было хорошо со мной, а мне с тобой, потому что не из мелочей складывается человек, и не мелочи любим мы в человеке, а любим мы человека, отраженного в мелочах, равно как ты любишь, как я молчу и смотрю на дорогу, равно как я люблю, как прикусываешь ты кончик волос и смеешься».

С — спасение. Девятый вал продается хуже штиля, говорят галеристы. Тому, кто гребет на галерах, предпочитают кормчего только в юности. Зрелось шутит о распущенности, для юности это театр.doc. Монологично живущие, как монохромные мониторы или их однозадачные компьютеры — медленные, но надежные. Одному тоннелю — один свет в конце пути, остальное — светлячки. «Любимый мой, я иду к тебе, иду к тебе через огромное поле, потому что ты спасение мое, один лишь ты мое спасение, и всякий другой мужчина не спасение для меня, а только погибель».

И — ирония. У Семена Александровского мягкая улыбка. Он золотой и неизбежный, как осень. В уголках его глаз искрится ирония. Но когда ты раскладываешь все, что было в его театральном рюкзаке, по полочкам, там оказываются вполне себе юридически ценные вещдоки. Мы не зря его задержали. Постмодернизм, все эти приигрыши и наигрыши только предчувствуются в форме. А выходит, что на нем сапоги и костюм человека, который пришел сражаться и умирать в театре.

Н — неологизм. Новояз, культурный код как мартовский кот. Филологическое болото, в котором черт ногу сломит. А бог и не зайдет. «Я последую за тобой и обогащаю свой словарный запас словами «режиссерка» и «авторка», так пристрастия твои добро для меня и самое сочное яблоко с Древа Познания, что протягиваешь ты мне вместе с феминитивами».

С — смерть. «Смерть придет и пройдет по нашему столу, где расставим мы для пира все, что есть у нас от природы, что пройдет, роняя бутылки и чашки, умножая морщины и искривляя спины, так это та неизбежность, что с наслаждением не связана, а лишь оттеняет ее, как грозовая туча оттеняет край закатного чистого солнца».

Луковицу смысла слишком рьяно чистили — ничего не осталось. Эта шишка не дала орешков. Белочка впустую потратила силы. Свежее дыхание языка, Аральское море, прошлое счастье, которое уступило место перекати-полю… Когда герои только начали сходиться, казались единым целым. Разминувшись, они оказались разъятыми на буквицы.