Валентин Красногоров: "Современная драматургия переживает не лучшие годы"
Драматург и писатель Валентин Красногоров рассказал Сибкрай.ru о том, как он относится к новациям в театре, пессимизму режиссеров и «новой драме».
– Валентин Самуилович, в Новосибирске состоялась российская премьера спектакля по вашей пьесе «Золотая лавина». Поделитесь впечатлениями? Совпало ли ваше видение и видение режиссера?
– Не на 100%, но это не главное. Главное – что мне понравилось, спектакль был поставлен талантливо, интересно, ярко. Понравилось публике, для меня это не главный критерий, но это очень приятно, когда зритель доволен. Режиссер имеет право на свое видение, плохо – если оно идет наперекор замыслу драматурга, но с это пьесой такого не случилось. Я что-то искал, когда писал, Павел Южаков что-то искал, когда ставил. К тому же эта пьеса очень трудна для постановки, 30 действующих лиц, масса перемен декораций, я считал это абсолютно непосильной задачей для такого маленького театра, а Павел сделал великолепно, практически с нулевыми средствами. Поэтому никаких претензий у меня к режиссеру нет, что бывает далеко не всегда. Давно, когда я был известным драматургом и мои пьесы шли по всей стране, мне надоели все эти режиссерские задумки, и я перестал писать на много лет. И только спустя 15 лет я вернулся в драматургию и снова начал писать по нескольку пьес в год. Так что когда встречаешь настоящую режиссуру, даже если она не совсем то, что ты хотел увидеть – это праздник.
– Сюжет «Золотой лавины» повторяет сюжет пьесы Фридриха Дюреннманта «Визит старой дамы», почему вы решили взять именно ее за основу вашего произведения?
– Во первых, абсолютно не повторяет. Пьеса написана так, что тот, кто никогда не слышал о «Старой Даме», все прекрасно поймет. Сюжет Дюреннманта заключается в том, что некая дама дает городу миллиард долларов, за то, что город совершит очень неблаговидный поступок. И когда это свершается, город получает деньги и пьеса заканчивается. А у меня она начинается с того, что город получает миллиард… и что теперь будет. Я мог вообще написать, что некий Абрамович, покидая Россию, решил дать городу миллиард отступного, и было бы то же самое. Просто я решил: давайте сыграем в то, что было у Дюрренмата, но только он закончил, а мы начнем. А дальше другой состав действующих лиц, другие герои, другая коллизия, поэтому никакого повтора нет, я просто довел до предела то, что было.
– В пьесе ярко показаны проблемы современной российской действительности, как по-вашему, драматург должен держать руку на пульсе современности?
– Знаете, я люблю изобразительное искусство: архитектуру, живопись и так далее. Был такой замечательный искусствовед – Саробьянов, в одной из своих книг он писал о картине «Купание красного коня». Писал он так: есть произведения искусства современные дню, неделе, месяцу, а есть современные веку, Петров-Водкин творил свое полотно сто лет назад, но можно подумать, что оно было написано вчера. То есть я стараюсь, чтобы мои пьесы были современны не дню, а чему-то общему, которое сохраняется на десятилетия. Поэтому создается впечатление, что пьесы, написанные даже 30-35 лет назад, написаны на прошлой неделе, достаточно исправить какую-нибудь техническую вещь вроде наличия у героев мобильных телефонов.
– Почему из всех ваших пьес «Золотая лавина» поставлена впервые?
– Потому что она написана год назад. Мне уже задавали подобные вопросы, мол, почему уже прошел целый год, а она только поставлена? Например, я отнес ее знакомому режиссеру, и он тут же решил ее ставить, но сделать этого он не может, потому что есть репертуарный план, есть бюджет, есть занятость актеров, нужно декорации заказать, костюмы сшить и так далее, и так далее… В лучшем случае проходит год, кстати, поставлена она была уже весной, то есть прошло всего несколько месяцев, такой скорости у меня никогда не было.
– Вы доктор технических наук. Используете технические знания при написании пьес?
– Наверно нет, с одной, разве что, оговоркой. Пьеса как никакой другой жанр требует дисциплины, подчинения определенным законам, которые не являются сковывающим обстоятельством, а как раз наоборот, как правила уличного движения, которые ограничивают водителей, но, однако без них было бы невозможно ездить. А уже внутри этих правил можно быть царем и Богом. Например, Шекспир, Мольер и Гоголь, каждый из них играя по правилам, создают совершенно разные произведения. И все они доставляют радость. Так вот я свои пьесы умом контролирую тоже. Но при всем при этом нужна какая-то эмоция, каждая пьеса должна быть неожиданной, а ум не позволяет писать неожиданное.
– Как вы относитесь к модному сегодня термину «современная драматургия», что сами вкладываете в это понятие?
– Вы просто наступили на больную мозоль… Я являюсь главой гильдии драматургов Петербурга, она образовалась недавно, по моей инициативе, и причиной тому тот факт, что современная драматургия переживает не лучшие годы, особенно в столицах. Ставят черти что и черти как, появилось понятие «Режиссерский театр», когда режиссер получает финансирование и на эти деньги начинает выражать себя, не обращая внимания на то, что хочет публика. Поэтому ставятся какие-то странные пьесы с насилием, с матом, с сексом, с режиссерскими вывертами и выкрутасами, становится противно и скучно ходить в театр. Как сказала одна актриса: «Из театра уходит слово, а вместе со словом уходит человек». Собственно, гильдия драматургов Петербурга решила восстать простив всего этого. Недавно мы собрались, я прочитал пьесы всех наших драматургов, их в Петербурге, как оказалось, больше тридцати, среди них есть, действительно, яркие и интересные. И мы намерены бороться за достойную внимания современную драматургию, причем ту, которую хочет публика. Ко всему прочему, когда говорят, «современная драматургия» очень часто имеют в виду «новую драму» – это довольно устоявшийся термин. В Москве есть такая школа, в которой к довольно талантливым людям присоединилась целая толпа бездарностей, которые считают, что современная пьеса – это махровый мат, демонстрация проституции, наркомании, распущенности, при полной непрофессиональности драматурга. Так что «Современная драматургия» и «Новая драма» – это совершенно разные вещи. И к тому же часто новых пьес никто не читает, а просто берут старые и начинают выворачивать их наизнанку, культура у современных режиссеров довольно низкая, как правило, сами понимаете, что из этого выходит.
– Почему именно драма стала таким популярным жанром в наше время? Такого еще не было, чтобы молодые люди повально начали писать пьесы.
– Наверное в наш коммерческий век поэзия не находит своего отклика. Что же касается драмы, то молодые люди считают, что этим можно заработать. Во-вторых, они считают, что это очень просто, когда они читают то, что пишут эти новодраматурги, там не важен ни сюжет, ни конструкция, естественно, ничего сложного там действительно нет.
– Как вы относитесь к новациям в драматургии, например, к технике «вербатим»?
– В принципе, отрицательно, хотя впечатления могут быть самые разные, все может быть интересным, если интересный режиссер, интересные актеры, но я против. Потому что есть жизнь и есть искусство, одно от другого отличается тем, что искусство перерисовано, комбинированно, в нем есть какая-то идея, цель. А когда идет тот же «вербатим»… понимаете, кусок жизни – это кусок жизни, он может быть интересным, а может быть нет. Как говорил Чехов: только безумец может писать, не зная, зачем, для чего и куда. Что касается инноваций, я каждую свою пьесу считаю новаторской. У меня много пьес, и такое ощущение, что они написаны разными драматургами, то какая-то легкомысленная про супружеские измены, то, вдруг профессор истязает женщину в научных целях, то действие происходит в средневековой Италии. В целом новаторство не чуждо и мне.
– Вам не кажется, что в современном театре преобладает пессимизм?
– Да, с одной стороны жизнь нашу так трясло последние девяносто или даже сто лет, то царизм, то большевики, то перестройка, следовательно, существует какая-то мотивация для пессимизма. С другой стороны существует мода. Мрачность и скучность сейчас, почему-то, значительны для режиссеров, а веселость и легкомысленность, конечно, приходится для публики ставить, но делают они это безрадостно. С моей точки зрения, искусство должно быть всякое, но, в основе своей, оно, все же, жизнерадостное. То есть, я считаю, что весь этот декаданс, в первую очередь, дань моде.
– Чья оценка творчества для вас, важнее: читателей-зрителей, коллег, может быть, режиссеров или театральных критиков?
– У Пушкина есть такие слова: «Доволен ли, взыскательный художник?» Главное, чтобы они нравились мне. Например, есть у меня такие пьесы, которые пользуются колоссальным успехом, а сам я недоволен ими, а есть написанные много лет назад пьесы, которые я сам ценю высоко, но они до сих пор не поставлены. Хотя, конечно, когда публика довольна, это приносит радость. Насчет коллег: как правило, у драматургов существует чувство конкуренции, то есть когда мы читаем пьесы друг друга, то хотим что-то изменить, подправить, то есть, смотрим в основном с критической позиции, в общем, к коллегам мы обращаемся довольно редко. У режиссеров – чисто прагматический подход, оценка у них простая: ставят – хорошо, не ставят – ну куда деваться. В общем, поневоле остаешься сам себе главным судом.
– Ваши пьесы ставят не только в России, но и за рубежом, есть ли разница, в чем она заключается?
– Есть. Знаете, раньше я считал, что наша школа, система Станиславского – лучшие в мире, в этом есть доля правды. Но в общем, театр наш отнюдь не лучший, например даже в таких малых странах, таких как Чехия, театр превосходный, в Болгарии и Албании ставили мои пьесы просто потрясающе! С точки зрения замысла и проникновения они превзошли Виктюка! К тому же за рубежом – там меньше выпендрёжа, зазнайства, которым болеют наши театральные деятели, короче, есть большая разница. И различия в менталитете, конечно, тоже оставляют свой след.
